И тогда уже никто не посмеет не понять меня

И тогда уже никто не посмеет не понять меня. Но это будет нескоро. Прежде должна закончиться бесконечность или, по крайней мере, наступить весна.

Почувствовав эту боль от тяжелого прикосновения ее ног, разревутся поля, заохают и заскрипят зубами реки, ветер вышибет все форточки в моем доме, и я проснусь один-одинешенек посреди шипящих и клокочущих вод, полный недоумения об источнике этого потопа. Буря сорвет с якоря мой запеленованный илом дом. Это произойдет настолько неожиданно и молниеносно, что я даже не успею поставить парус, и только мысль о его бесполезности в этом грохочущем бедламе немного успокоит мою звенящую тетиву самолюбия. Но стрела уже послана, она легко и изящно преодолевает милю за милей, не обращая внимания на молнии, дождь и страшный ураган. Видя это, физика сойдет с ума и рухнет без чувств на дощатый пол лаборатории. За кафедру медленно вступит метафизика и уверенным жестом нальет себе из хрустального графина эфир. После короткой, но проникновенной проповеди из желающих будут изгнаны бесы, произойдет всеобщее приобщение к богу и распродажа эзотерической литературы. Мысли пойдут с молотка по договорным ценам.

А посланник будет все лететь и лететь, противореча науке и самому себе, не зная ни цели пути, ни сути поручения.

Мой дом-корабль белой ладьёй заскользит по бескрайнему океану. И будет над ним Тьма. Семь разноцветных камней разложу я на палубе, а сам сяду у бушприта, предоставив Карме управлять рулем. В наступившей тишине я буду слышать только смех звезд и ворчание океана. Над моей безумной головой будет парить огнедышащий Дракон, вырвавшийся на волю из мрачных тюрем христианства. И я буду приветствовать его кивком моей пустой головы - немыслимо древней, и столь же немыслимо бесполезной.

Но вот старый кувшин наполнится новой водою и примет в себя свежий букет цветов. И наступит весна.

Привычным жестом я опускаю перо в чернильницу, поскальзываюсь о край горлышка и лечу в бездну, зная, что там нет дна. Чернила выплёскиваются вверх и увеличивают освещение до предела. Прощайте. И не ждите меня к обеду.

Так я слышал однажды, как на золотом крыльце сидели: Мальчик, Дерево, Зеленый Боец, Серебряный Жук, Белк, Ёжик, Машуня и кто-то еще в синем плаще и босиком. Был чай. Ёжик строгал прутик.

- Ты осторожно с ножом-то, - сказал Серебряный Жук.

- А что?

- Ничего.

Зеленый Боец поднялся и одел пилотку:

- Ну ладно. Я пойду пожалуй.

- Ага, иди, - равнодушно отозвался Дерево. Белк обиделся и поскакал догонять Бойца.

- Дерево, ты - пень, - сурово отчеканил Жук. Он пыхтел и обливался чаем.

- Давай, я тебе помогу, - предложил свою помощь Ежик.

- Мы сами с усами.

- Чего врать-то.

- Я не пень.

- А кто же ты?

- Да давай помогу.

- Отстань.

- Я просто рассеянный.

- Ой, он рассеянный! Ужас какой.

- Да помолчишь ты или нет?

- Я?

- Ты.

- Я - нет.

- Тогда я не ручаюсь за себя.

- Вот это искренне.

- Ты доведешь меня до самоубийства.

- Это большой грех...

- Видишь?

- ...но церковью не запрещается.

- Как так?

- Церковь не запрещает самоубийства. Ты свободен в выборе поступков. Но это большой грех, и ты будешь наказан.

- Откуда ты набрался такой ереси?

- Просветили.

- Жук, тебе помочь или нет, ты ответь толком, не мучай.

- Нет, не надо.

- Ты хорошо подумал?

- Да, хорошо. Лучше не бывает.

- Ну, тогда прости.

- За что?

- За доброту мою.

- И ты меня прости.

- А ты – меня. Я погорячился.

Они расшаркались, и Жук поднялся в небо, держа курс на березовую рощу. Потеряв оппонента. Ежик смолк. Молчание длилось минуты четыре, хотя Дерево успел выпить две чашечки чая.

- Может поиграем во что-нибудь?

- А во что?

Вопрос был неожиданным и метким. Дерево налил третью чашечку.

- Да-а, - протянул Ежик. Дерево хмыкнул. Мальчик отряхнул с коленок крошки и поднялся:

- Пойдемте погуляем по лесу.

Машуня сбегала на веранду и вернулась с кистью и красками.

Часы на стене зафиксировали полдень. Через несколько мгновений над

головами пролетело раскаленное ядро и, не дотянув метров восьми до речки,

развалилось. Запахло порохом.

- Сейчас рванет, - потер ладони Дерево.

- Нет, - ответил Мальчик.

И оно в самом деле не рвануло. Дерево засвистел "Партизан Полной Луны". На его свист слетелась стая грачей.

- Грачи прилетели, - заметил Ежик.

Из-за бугра воровато выглянул известный художник и, стукнув себя по лбу, что-то быстро записал в блокнот.

Дерево выразительно втянул носом лесной воздух:

- Весной пахнет! Ах!

Солнце в небе повернуло ручку напряжения на два деления к плюсу: отчего внизу стало значительно теплее. Мальчик снял курточку и повесил на вешалку. Моментально в оттопыренный карман забрался взъерошенный воробей.

- Чик-чирик, - сказал воробей.

- Хорошо как, - радостно воскликнул Ежик и свалился в незамеченный под снегом ручеек. В созданных им брызгах на секунду вспыхнула радуга и раскрасила весь мир в свои неуловимые цвета. Дерево стоял оранжевый и ничего не понимал. Потом брызги вернулись в землю, не имея сил сопротивляться ее законам, радуга погасла, и все стало обладать обычным цветом. И Дерево вторично ничего не понял. Чтобы скрыть свое смущение, он принялся читать наизусть Бродского:

Плывет в тоске необъяснимой

Среди кирпичного надсада

Ночной кораблик негасимый

Из Александровского сада...

Фортепьяно выводило странные звуки, струны гудели на разных частотах, большинство которых не воспринималось ухом. С шумом и смехом компания бродила по лесу и играла в снежки остатками потемневшего снега, но руки вскоре замерзли, а ноги промокли.

- Пойдемте домой погреемся.

- Пойдем.

Сохнуть приятнее, попивая чаек и вдвойне приятнее - покушивая земляничное

варенье. Если кто сомневается в этой истине - пусть проверит ближайшей весной. Лагранж, умирая в 1813 году, не сомневался, хотя никому и не сказал об этом. А жаль. Среди математиков он широко известен и считается авторитетом.

- Вспомнить хотя бы его пресловутую теорему: - залюбовался земляникой Ежик.

- Попробуй. Ежик растерялся. Что ему предлагается попробовать: вспомнить

теорему или варенье? Решив, что право выбора предоставлено ему, он погрешил против истины и потянулся к баночке, парадоксально подтверждая то, отчего отрекся. Вечерело. По темно-синему небу плыли белые облака. С крыш капало. Дерево зевал. Машуня убирала со стола. Мальчик старательно помогал ей в этом. Ежик снял со стены скрипку и провел пальчиком по струнам.

- Николо Паганини, - объявил Дерево, - каприсы. Все захлопали и приготовились слушать. И Ежик заиграл. Первый раз в жизни. Да и скрипки этой здесь никогда не висело, а Дерево не знал имени великого маэстро, но в этом ли суть? Наверное, нет. Тогда в чем же? Вот еще один достойный вопрос.

Звуки вызывали цвета, провоцируя шестое чувство и, уплывая в печную трубу, растворялись в ночном воздухе. Месяц Март вглядывался вдаль, выискивая приближающийся Апрель, и нетерпеливо ворчал, кося на часы: "Ну куда же он запропастился?". Но некому было отвечать, поскольку никого рядом не было. Вот так. Дык.

Ты спросишь меня:

- Tell me why? На что я отвечу:

- Because.

И сразу все поймешь. Ты запрыгаешь, радостно хлопая в ладоши и щелкая языком. А соседи решат, что ты сошел с ума, и вызовут "скорую помощь". Но их решение будет неверным, поскольку они не смогут учесть области твоего определения, и тогда ты спокойно и невозмутимо поставишь им по два балла и пойдешь домой. Но где твой дом? Здесь? Или там? Возможно, что его вовсе не существует, возможно, он - везде, и ты лишь переходишь из комнаты в комнату, включая и выключая свет.

Это будет сентиментальный и чудной фильм, где все главные роли будешь исполнять ты, а второстепенных просто не будет. И не будет зрителей, сумевших бы правильно понять и оценить твое детище. Не будет цветов, чтобы усыпать твой путь к гудящему троллейбусу. Не будет свечей, чтобы выразить боготворение тебя. Из всего, что может быть, будешь только ты. Все остальное останется где-то в потенциальности. Ты - here, there, everywhere.

Но ты недоверчиво смотришь мне в глаза и бормочешь: "Why? Why?" А я молчу в ответ. Что может быть однозначнее молчания? Это вопрос. Но кто решится произнести его вслух?

"Я обернулся назад, и средь столпившихся гор увидел на мгновение Великий Облик. Могучий Муж, увенчанный тройной короной фараонов страны Коли, нижней красно-фиолетовой, средней золотисто-зеленой и верхней голубой, в правой руке держит жезл Венеры, левой же рукой, у которой три пальца соединены вместе, а четвертый отогнут в сторону, указывает на положение ног. Его правая нога заложена за левую, и они образуют крест..."

Мальчик закрыл книгу и огляделся. Все давно уже спали. Что ж - пора и нам.

Конквистадор спрыгнул со стула и прошелся по комнате. Его внимание привлек ржавый гвоздь, торчащий в стене как раз напротив окна. На гвозде сидел богомол и раскладывал пасьянс. Одна из карт выскользнула из его лапок и, порхая по воздуху, спланировала на книгу, оставленную Мальчиком. Хитрый кот быстро открыл ее наугад и сунул карту внутрь. С торжеством он посмотрел на неловкого богомола. Но тот не заметил пропажи. Кот разочаровался в жизни и полез на печку к спрятанным за трубой кружке молока и сдобной булочке с изюмом. А богомол перебрался на столешницу к книге, быстро нашел свою закладку и углубился в чтение.

- Дык, ёлы-палы! - восклицал он время от времени и вращал в волнении усами. За этим занятием его и застукал Дерево, но не насмерть, а лишь слегка оглушив.

- Тараканы! Наш дом заполонили тараканы! - истошно заголосил он.

- Замолчи, псих. Я не таракан.

- Нет-нет, ты - таракан, и не пытайся разубедить меня в этом, я вас, тараканов, насквозь вижу.

- Ну и что же у меня внутри?

Дерево сфокусировал взгляд на богомола и глубоко вздохнул. Что-то не сходилось в его голове, что-то упорно стремилось к бесконечности, и от этой неопределенности Дереву было как-то не по себе. Время приближалось к полуночи, оставляя в прошлом инцидент с неизвестным насекомым и переводя в настоящее хорошо описанное будущее. Но оригинал страшно не совпадал с описанием. Действительность была намного сложнее и прекраснее. Но, чу - раздается тревожный рокот. Знать судьба. Пора на покой. Мы все так устали быть, ох.

- А почему бы и нет? - удивился Мальчик, проснувшись рано утром. Но Дерево молчал. Он продолжал спать и не спешил отвечать на поставленный вопрос, выказывая тем самым свое абсолютное незнание хороших манер.

- Ну что ж, - вздохнул Мальчик и, накрывшись с головой одеялом, снова погрузился в глубины сна. А что творилось в этих глубинах - нам не дано помнить.

И все-таки они проснулись.

- С добрым утром!

- С добрым утром.

- Мурр!

- Покорми кота.

- Кис-кис-кис.

- Мурр!

- Кушай, котик.

- Мяу.

- Что-что?

- Я говорю: мяу.

- А, понятно.

- Вы свободны, милейший.

- Благодарю.

- Ступай!

- Бегу.

- Не упади.

- Как можно, сударь!

А сударь урчал и смаковал молоко из маленького, но очень глубокого блюдечка. Дерево с умилением наблюдал за Конквистадором, а Мальчик разливал по чашечкам чай.

- Чай готов!

- Угу.

Из печки зазвынкало.

- Странные дела творятся, - задумчиво жевал бутерброд Дерево. Звынканье сменилось покашливанием.

- Да, в такую погоду не долго и простудиться, - согласился с Деревом Мальчик и прислушался. Печка молчала.

- Ну и ладно, - обиделся Дерево, хлопнув чашку о стол.

Они вышли во двор. Снег исчез. Местами повылезала на свет божий молоденькая травка.

- Травки хочется, - мечтательно закатил глаза Дерево.

- Пойдем к реке, - сказал Мальчик.

Но река была в состоянии разлива (в смысле временного захвата пространства, не свойственному стабильному состоянию реки) и близко к себе никого не подпускала. Поэтому Мальчик с Деревом наблюдали за ней издалека.

- Ишь ты! - восхищался Дерево. - Широка река моя родная!

- Как море полноводная, - подхватил на руки его мысль Мальчик.

Почти около самого берега, ловко уворачиваясь от густо торчащих из воды берез, медленно проплывал большущий баркас в разноцветных ленточках и бумажных цветах. На баркасе играла музыка. Он был полон поддатыми зайцами. Зайцы веселились и пили мадеру, бросая пустые бутылки за борт. Над всей этой разудалой гоп-компанией возвышалась величественная фигура Деда Мазая с гитарой в одной руке и стаканом в другой.

- Ах, белый теплоход... - ревел Дед Мазай и размахивал в такт песни стаканом. Мадера расплескивалась и окропляла головы очумевших зайцев. Время от времени этот удалой квазиковчег пополнялся новыми снятыми с близлежащих островов заждавшимися животными. Вновь прибывшим наливалась штрафная рюмка вина, и веселье вспыхивало с утроенной силой и отвагой. Визжа и улюлюкая, банда косых со своим старшиной во главе на полном ходу налетела на торчащий из воды пень и бесстрашно затонула, громко булькая и шипя. На реке стало тихо. Слышно было как плещутся о берег волны.

- Что с миром творится, - молвил Мальчик.

- Весна, - ответствовал улыбающийся Дерево.

- Да нет же, не в весне дело.

- А в чем? - наивничал Дерево.

Мальчик принялся объяснять, но слышал его только Дерево - так тихо говорил Мальчик. А на березах звонко лопались почки и воздушные шарики.

- Хлоп! Хлоп! Чпок-чпок! Хлоп! Хлоп! Чпок-чпок!

Дерево, изумленный до глубины души, безмолвствовал и глядел на воду.

- О чем ты думаешь?

- Ни о чем.

- Значит о ниочем?

- Значит.

- Пойдем домой.

- Ага.

В лесу раздавались удары молотков и визжание лобзиков. Это скворцы-молодцы с гвоздями в клювах мастерили себе скворечники. При этом они ухитрялись хохотать и сплетничать про общих знакомых. Дерево и Мальчик, не останавливаясь, прошли мимо новостройки и свернули к дому. Дома были гости. Машуня принесла букетик синеньких цветочков. Все ели сырники с земляничным вареньем и пили чай с чабрецом. Руководил мероприятием Серебряный Жук.

- Ого! - воскликнул Дерево.

- Заходите, заходите, - засуетился Ежик.

- Не стесняйтесь, - подбодрил Жук.

- Да мы заходим, - улыбнулся Мальчик.

- И не стесняемся вовсе, - гордо закончил фразу Дерево.

- Где это вы бродили?

- Мазая смотрели.

- Какую серию?

- Последнюю.

- Погиб?

- Геройски!

- Слава!

- А ползут ежики - салют Мазаю!

- А я не обижаюсь, - ответил Ежик.

- И правильно делаешь.

- Он непогрешим.

- А в Полинезии чай пьют холодным.

- Дык, елы-палы!

- Холодный чай - тоже чай.

- А у меня фенечка новая, - похвастался Зеленый Боец.

- Да ну! - удивились все.

- Так-то вот. Мне ее Машуня сделала, - продолжал хвастать Боец.

- Ух ты!

- Надо ведь!

- Так-то вот.

- Ну дык, елы-палы!

- Бисерная.

- Бисерная?!

- Что вы говорите?!

- Да, нынче бисеру достать дюже трудно.

- Но ничаво, ничаво - вот ведь люди достают.

- Так ведь люди.

- Это верно.

- То-то и оно.

- Да...

- Дык...

- А со мной недавно такой странный случай приключился, - загадочно начал Жук.

- Какой же?

- А вот иду я, значит, по тропинке...

- Ты, наверное, хотел сказать: "А вот ползу я, значит, по тропинке..."?

- Не перебивай, пожалуйста, а то и вовсе рассказывать перестану.

- Да, не перебивай его.

- Я не перебиваю - я уточняю.

- Вот и уточняй молча.

- А ты кто такой?

- Это я кто такой?

- Да!

- А ты кто такой?

- Не скажу.

Жук поперхнулся и замолчал.

- "Я слово позабыл, что я хотел сказать", - пояснил ситуацию Дерево. За окном потемнело. Поднялся ветер.

- Можно мне сказать? - поднял лапку Ежик.

- Говори, - снисходительно посмотрел на него Серебряный Жук.

- У меня вопрос, - закручивал Ежик.

Все замолчали еще сильнее, а Жук ухмыльнулся. Ежик набрал в легкие побольше воздуха и выпалил:

- В чем смысл двадцать первого аркана?

Друзья погрузились в интенсивную медитацию и незаметно поплыли по чудесной сияющей речке.

А я перевел свой взгляд в автоматический режим и опустил спинку кресла. В головных телефонах возникала и исчезала чья-то далекая мелодия, заглушаемая иностранным бормотанием и шумом прибоя. Луч солнца нащупал мои глаза и божественно ослепил их. Я погрузился в ночь без звезд, без планет, без Луны. Музыка исчезла, остались лишь какие-то всхлипы и неясный шепот.

- Кто здесь? - спрашиваю я и с ужасом осознаю, что здесь нет никого. Тогда кто же этот, что сидит ослепленный и почти оглохший, посреди огромного океана музыки и света? Кто он - наделенный хрупкими и несовершенными свойствами, не имеющий ни памяти, ни сознания, ни радости? Неужели я все время считал его собою? Какой страшный обман! Какое нелепое отождествление. Я в панике бегу от своей мистификации, предоставив ее силам саморазрушения. Так было и так будет всякий раз. "Все умирает, все вновь рождается - неизменным остается лишь колесо Бытия".

А за стенами буйствует и разбойничает головорез Весна. За шумом скатывающихся голов и бьющихся вдребезги сердец не слышно томного шелеста первых молоденьких листочков. Грудь лопается от нестерпимого желания любви, желания отбросить прочь старые, потускневшие погремушки, разбить к черту все стекла своего опухшего от зимы жилища и вдохнуть пьянящий воздух колдующей природы, преисполненный праной и запахами размороженной земли.

"Вышел в окно и зацепился рукавом за хихикающий сучок. Рванул на себе рубашку так, что ошалевшие пуговицы брызнули во все стороны, сбивая с деревьев сонных синиц, и полетел к солнцу, уверенно и неторопливо работая крылами, оставив на память о своем зимнем заключении линялый лоскут на качаемом ветром отпрыске старой липы", - так говорил мне один парализованный ворон, доживающий свой век в старом городском парке имени Весеннего Равноденствия. А я жевал горячие пирожки с повидлом и любовался носками своих ботинок. Увлекшись едой, я не заметил, как ворон умер и рассыпался в прах. И мне не было жаль глупой птицы, я его очень понимал и не любил. Я не хотел ни жить, ни любить. Я противоречил Весне и являл собою исключение из правила, но гордости не чувствовал, а лишь только зевал и глотал куски печеного теста.

Или нет? Или может быть это ворон расправлялся с пирожками и разглядывал мои ботинки, а в прах рассыпался я? Да. Это я был парализован зимой, мой организм истощился в борьбе с болезнью и по весне я умер, а ворон даже не пожалел меня. И правильно сделал. Кого нам жалеть? Разве жалеть и жалить - не одно и тоже?

Впрочем, дерево, обнесенное высоким забором, растет только вверх, не отвлекаясь на многообразие искушающих иллюзий, цветение и вызревание плодов. А им так хотелось цвести и питать своими цветами пчел. и мне пришлось разобрать заборы на книжные полки, заполнив их Достоевским, Гофманом и Мандельштамом. При жизни они никогда не встречались, но после оказались вместе, где и пребывают до сих пор, разучивая песни и кушая землянику чуть ли не каждый Божий день. А о чем поется в их песнях - не мне знать, не мне говорить. Можно только догадываться. "Здравствуйте, мадам Интуиция. Как Вы постарели за последние триста лет. Здравствуйте и вы, заложники вечности. Не надоело-то столько веков прозябать в плену? Время жестоко и пошло. Аида со мною, поэты!" Но в ответ лишь молчание. Спят, наверное. Ну спите, спите, милые дети. Спите.

Но звонит раздраженно будильник, заставая врасплох Мальчика, уснувшего с зажженной свечой. На печке шуршит и бормочет сонный Дерево, пытаясь не замечать настойчивости прибора.

- Ты зачем заводил его? - спрашивает, глубоко зевая, взлохмаченная голова Дерева.

- Я? - удивляется Мальчик. - Да я не заводил.

- Хм, - хмыкает Дерево, а Мальчик пожимает плечами.

Убедившись, что никто больше не собирается спать, будильник умолкает, и атмосфера дома наполняется его монотонным тиканьем. Где-то на шкафу начинает усиленно мурлыкать Конквистадор, стараясь показать всю незначительность сегодняшнего утра.

- Опять читал всю ночь? - умывается довольный Дерево. Мальчик неопределенно крутит рукой и заваривает чай. Дверь открылась, и на пороге возник кто-то в синем плаще и босиком. Но случилось короткое замыкание, медленно перешедшее в длинное, и темно было до четырех часов. А когда рассвело, то пришелец исчез: таинственно и бесследно. От него осталось, впрочем, какое-то непривычное настроение, что-то среднее между лазанием по деревьям и игрой на фортепьяно. Никто не мог вспомнить его облика и цвета волос. Только Дерево сделал робкое предположение, что у Незнакомца были пара глаз и пара ног. Но это было произнесено так неуверенно, что ни Мальчик, ни, тем более, Конквистадор ему не поверили.

В этом месте впору расслабиться и прикрыть ладонью глаза. Но нет сил сделать этого. Всякое движение воспринимается рассудком как насилие. Порой приходится пересматривать мировоззрение (впрочем, это было сказано не к месту).

Сейчас хорошо бы пошло молчание. Молчание без всякого смысла (то есть не бесцельное), когда каждая клеточка мозга вслушивается во вселенскую симфонию и отыскивает свою ноту, свой неповторимый и прекрасный звук.

Итак, давайте молчать и слушать - внимательно и доверчиво, чтобы можно было когда-то сказать:

- Так я слышал однажды...

...О мой уставший, разочарованный читатель. Как долго мы плутали с тобой в темных лабиринтах сказочных миров. Какие яркие краски держали в своих дрожащих от восторга руках. Как быстро меняли климат, время и душевное состояние. И в результате мы остались с тем же с чем и пришли в этот мир: с широко раскрытыми удивленными глазами и белым цветком в правой руке.

25 января 1994 года.

Но что это значит:

Музыка, желтые листья и чаша,

И книга твоя закрыта,

И ты говоришь все глуше,

А свет от окна все тише,

И чаша лежит пролита…